Когда мне невмочь пересилить беду...

Мне повезло. С Булатом Окуджавой я познакомился за пару лет до его смерти в Париже. Познакомился в Переделкине, на даче моего старшего товарища и одного из примеров в журналистике — Юрия Щекочихина. Точнее, не совсем на даче — в лесу неподалеку, где гости собрались на шашлык по случаю дня рождения Юрия Петровича. Гостей было много. Татьяна и Сергей Никитины, Эдуард Успенский, Матвей Ганапольский, с которым мы познакомились ближе много позднее; он того дня, я думаю, и не помнит. А я, совсем тогда ещё мальчик, запомнил всё хорошо. Лес, сосны, люди, которых я, юный журналист из провинции, видел до этого лишь на телеэкране. Я был, конечно, скован в такой компании, но виду не подавал. И в один момент Булат Шалвович, которому врачи, видимо, уже запретили пить, подозвал меня шёпотом: — Скажите, как вас зовут? — Айдер. — Откуда такое имя? — Крымский татарин. — А. Я, знаете, всегда поддерживал ваш народ. Я знал об этом, конечно. Но разговор зашёл на другую тему. — Айдер, вы можете налить мне сюда водку и принести, чтобы никто не видел? Окуджава протянул мне кофейную чашку (одноразовой посуды тогда не было даже на пикниках в лесу) и указал незаметно на пятилитровую бутыль немецкой водки Smirnoff с насосом на крышке (думаю, что многие помнят). Естественно, я покорно и быстро выполнил его просьбу. И в свою кофейную чашку тоже налил. Он стоял, прислонившись спиной к сосне, чуть поодаль от костра. Мы так же незаметно для других чокнулись. И так было еще два, ну или три раза. Супруги Никитины, сидя на пеньке, пели для друзей «Ежика резинового с дырочкой в правом боку» и «Александру» ещё, по-моему. Что было потом, я не помню уже, конечно: всё как у ежика в тумане, но не их-за того, что я выпил много тогда, просто это было очень давно, в том веке. Юрия Петровича десять с чем-то лет спустя отравили, я не сумел приехать на похороны, за что себя до сих пор корю. А с Булатом Шалвовичем мы в тот вечер договорились о большом интервью для моей провинциальной газеты. Я приехал к нему из Тамбова в Переделкино (он был почти соседом со Щекочихиным), мы сидели в комнате с колокольчиками (он их коллекционировал), я сделал черно-белое фото с ним на крыльце (тогда снимали на пленку, и в газеты сдавали черно-белые фото, оно сейчас где-то в моих архивах, то есть в картонных коробках, перевезённых в Киев, которые незачем пока распаковывать, так как своей квартиры у меня тут нет, и фото это я пока не нашёл). Окуджава умер через пару лет после нашей встречи от сердечного приступа в Париже. У моих родителей была одна самая любимая пластинка — его. Я знал наизусть все его песни. Как человек он мне понравился меньше, чем как поэт. Булат Шалвович был не из тех, у кого душа нараспашку. Но моего отношения к нему как к личности это не изменило. Он был настоящий гений, даже не в поэзии, в прозе, в игре на гитаре, — в чем-то другом. Я это не могу сформулировать без смысловой ошибки, поэтому не хочу. Прошло больше двадцати лет. Я раньше кое-как играл на гитаре, сейчас почти