Виктор Шендерович: Люди внутренне запуганы - Раб не смеётся. Voice of America 25.11.2017 HD

Голос Америки - Интервью с Виктором Шендеровичем Российский писатель Виктор Шендерович приехал в Вашингтон с программой «Куклы. 20 лет спустя». Он рассказал, кто из российской политической элиты мог бы сейчас появиться в этой программе, как изменилось в России восприятие юмора и сатиры и что думают россияне об Америке. Вы приехали в Вашингтон с программой «Куклы. 20 лет спустя». Я как-то в одном интервью читала, что практически на каждом концерте за границей к вам подходят люди и спрашивают, почему вы до сих пор не уезжаете. Даже иммиграционные адвокаты предлагают свои услуги. В этот раз тоже подходили? Нет, прошлые разы были связаны с некоторым обострением 2014 года. Тогда как раз на мое путешествие по Америке пришелся пик истерики, обращенной персонально против меня. Я на какое-то время из маргиналов перешел в разряд врагов народа. И, в общем, адвокаты говорили, что мой случай совершенно чистый, что я за два дня получу убежище и так далее. Но поскольку первое предложение о политическом убежище от Америки я получил летом 2005 года, когда было первое уголовное дело против той самой программы «Куклы», то, в общем, у меня есть опыт, у меня есть выбор. А сейчас чаще спрашивают про выборы, про Собчак… О Собчак мы еще поговорим. А когда люди спрашивают, почему не уезжаете, каков ваш ответ на вопрос «почему»? На самом деле рационального ответа нет. Есть некоторая сумма ощущений. Ностальгия, привычка, инерция. Мессианства, которое держало меня раньше, давно нет. Нет ощущения, что мое присутствие, мое слово что-то изменит. Но есть ощущение обязанности говорить то, что я говорю. А в какой момент пропало чувство, что ваше слово может что-то изменить? Нет, этому способствует возраст. Потому что, когда ты начинаешь писать в 19-20 лет, есть ощущение что ты изменишь мир словом. Это нормальное юношеское максималистское ощущение. То, что Толстой называл «энергией заблуждения». Правда, у Толстого это не прошло до девятого десятка. У меня прошло раньше. Но Толстой имел на это большее право, чем я, видимо. Еще во время уничтожения телекомпании НТВ появилось ощущение, что речь не идет об изменении политического пейзажа, о победе какой-то, а речь идет о том, чтобы просто делать свое дело. Извините за высокопарность, исполнять некоторый долг. А почему не уезжаю? Наверное, правильный ответ заключается в том, что то, что я говорю, важно говорить из Москвы. Потому что из Вашингтона, Праги или Мюнхена те же самые слова звучат по-другому. Я понимаю, что это некоторая инъекция нормальной интонации. Потому что страх проник во все поры, и я его тоже, разумеется, чувствую, я среди него живу. Люди очень часто этого не чувствуют. В чем вы чувствуете этот страх? В интонации вокруг, в том, что люди боятся даже смеяться. Смех ведь свидетельство душевного здоровья и свободы. Раб не смеётся, раб подхихикивает. Испуганный человек не смеется. Я обратил внимание на то, как меняется смех в России. В ответ на острые политические шутки раздается сдавленный смех, люди внутренне ог