Юрий Устинов, стихи Владислава Крапивина, 《Барабанщики》 (Гимн Союза Отрядов), запись 1971 года.

Гимн Союза Отрядов пели негромко, но упруго и упрямо. На рубеже 70-х годов шел тотальный «отстрел» клубов, отрядов и форпостов, самосоздавшихся в процессе и в результате Большого Коммунарского взрыва 60-х. Ряды наши редели, сопротивляться государственной машине было бесполезно, но никакая нотка обреченности не проникала в нашу жизнь, только горечь и грусть. Проще всего воздействовать на группу было административно, и все прошли через это. У союзных нам отрядов отбирали их помещения, снаряжение, оборудование пускали про них разного рода грязные слухи, которые подхватывала и разносила определенная часть населения, в основном заседавшая на лавочках возле подъездов. «Я общественность родную больше бабушки люблю» было грустным признанием – в «общественности родной» были и старые коммунисты, большинство из которых на субботнике когда-то несло одно бревно с самим Лениным, и подпольщики, которые активничали неизвестно когда и неизвестно под каким полом, всякие «заслуженные деятели» чего-нибудь. Их было много, они ходили представительными толпами по дворам и везде что-то инспектировали и проверяли, всё время кому-то докладывали и кляузничали, предлагая и требуя «принять меры». Меры принимались всякие – то электричество в отрядном помещении отключа́т, то воду, то канализацию перекроют, то месяцами морят крыс, тараканов, мышей, то всё разом. Вслед за административными методами уничтожения следовали организационные – прессовали где могли и как могли руководителей отрядов и тех, кто помогал выживать объединениям. Третьей ступенью воздействия была уголовная практика арестов и посадок, если два первых метода не позволяли уничтожить Отряд. ​– Как бы крепко ни спали мы, – заговорил Крапивин, мерно пристукивая по столу пальцами, – Нам подниматься первыми. Похоже, он пел, мелодия показалась мне как что-то отдаленно напоминающее «Люди идут по свету», которую недавно написали тоже уральцы Ченборисова и Сидоров. ​– Погоди, Слав, – попросил я. – Мелодию я понял. Ты можешь написать мне на бумажке слова? ​– Могу, – сказал Крапивин и углубился в работу. На листочке образовались довольно стройные строфы, но он сказал: ​– Тут есть еще один куплет, но петь его не надо. Я вопросительно глянул на него, но ничего не спросил. ​– Ну, понимаешь… – тихо сказал Слава. – Это про гибель отряда. Это – когда его уже нет. А пока он есть, петь это не надо. Крапивинскую «Каравеллу» прессовали жестоко всеми способами, кроме уголовного. В паспорте у Славы в графе социальное положение было написано «писатель», и загонщики не решались на крайние меры. Кроме того, громадный Крапивин в капитанской фуражке натурально засветил кому-то в морду прямо в отряде, этот кто-то позволил себе грязный намёк. Все, кроме детей, побаивались грузного и грозного Крапивина, в то время как дети лазили по нему как по дереву или как по самоходной передвижной детской площадке. Барабанщики и трубачи в те времена будили людей во множестве песен и стихов, поднимая всех на борьбу со злом и за светлое будущее, которое в